Том 1. Произведения 1829-1841 годов - Страница 32

К оглавлению

– Кто это? – спросил я у герцогова адъютанта.

– Про кого вы спрашиваете? – сказал с удивлением адъютант.

– Вот про этого высокого мужчину, который теперь встал, во фраке.

– Неужели вы не знаете? Это Гёте!

– Гёте, сочинитель «Гёца»?

– Да, да. Вольфганг Гёте, сочинитель «Гёца», «Вертера»…

Я обернулся, он был уже в дверях, и я не мог посмотреть на Гёте как на Гёте. Вот вам моя встреча.

– Вы после его не видали? – спросила Корина.

– Один раз, – отвечал он, – несколько недель спустя; в каком-то городке давали его пьесу; я забыл ее название, помню только, что это фарса над революциею, маленькая насмешка над огромным явлением, которое все имело в себе, кроме смешного. Тогда уже вполне обозначился грозный характер переворота и вся мощность его. Разбитое войско возвращалось домой, в Германию; палач ждал венчанную главу. Испуганная, печальная публика не смеялась; и, по правде, насмешка была натянута.

Гёте сидел в ложе с герцогом веймарским, сердился, досадовал; Гёте был весь автор. Я издали смотрел на него и от всей души жалел, что этот великий человек, развивавший целый мир высоких идей, этот поэт, удививший весь мир, испытывает участь журналиста, попавшего не в тон. Печальные мысли меня заняли до того, что я содрогнулся, услышав, что меня кто-то взял за руку; обернувшись, увидел я полковника, с которым встретился у герцогова сына; он был совершенно тот же, как и там, – с тем же гордым видом, с тем же независимым лицом; я заметил одну перемену: левая рука его была в перевязке…

– Есть же люди, которые находят улыбку там, где все плачут, – сказал он, пожимая плечами и с негодованием крутя седой ус свой… – Неужели это право великого человека? – прибавил он, помолчав. Я взглянул на него, взглянул на Гёте, хотел сказать очень много и молча пожал его руку.

Тут он остановился, глаза его прищурились, он закусил нижнюю губу, и казалось, сцена сия со всею точностью повторялась в его голове и он чувствовал все то, что чувствовал за сорок лет.

– Vous êtes ennemi juré de Goethe, - сказала Корина.

– Вы принадлежите к партии Менцеля, – прибавил спекулятивный философ, друг Корины.

– Я готов преклонить колена пред творцом «Фауста», – возразил германец.

– Но рассказ ваш, – продолжал обиженный философ, заявленный обожатель Гёте, – рассказ ваш набросил на этого мощного гения какую-то тень. Я не понимаю, какое право можно иметь, требуя от человека, сделавшего так много, чтоб он был политиком. Он сам сказал вам, что все это казалось ему слишком временным. И зачем ему было выступать деятелем в мире политическом, когда он был царем в другом мире – мире поэзии и искусства? Неужели вы не можете себе представить художника, поэта, без того, чтоб он не был политиком, – вы, германец?

Путешественник во время своего рассказа мало-помалу одушевлялся. Теперь, слушая философа, он принял опять свою ледяную маску.

– Я вам рассказал факт; случай показал мне Гёте так. Не политики – симпатии всему великому требую я от гения. Великий человек живет общею жизнию человечества; он не может быть холоден к судьбам мира, к колоссальным обстоятельствам; он не может не понимать событий современных, они должны на него действовать, в какой бы то форме ни было. Сверх того, всеобъемлемости человеку не дано, напрасно стремились к ней Дидеро и Вольтер; и что может быть изящнее жизни некоторых людей, посвятивших все дни свои одному предмету, – жизнь Винкельмана, например? Посмотрите на это германское дерево, пересаженное на благодатную почву Италии, на этого грека в XVIII столетии, на эту жизнь в музеуме и в светлой, ясной области изящного; надобно иметь очень дурную душу, то есть совсем души не иметь, чтоб не прийти в восторг от его жизни. Скажу более, я люблю Гофмана в питейном доме, но ненавижу пуще всего мистификацию и эгоизм, все равно – в Гёте или в Гюго. Ужели он вам нравится придворным поэтом, по заказу составляющим оды на приезды и отъезды, сочиняющим прологи и маскарадные стихи?

– Вы забываете, что Гёте жил в Германии, где доселе сохранилось то патриархальное отношение между властителями и народом, которое служило основою феодализму, – отношение, которое, с одной стороны, заставляло поэта петь доброго отца семейства, а короля – искать места для «скромного ордена» своего на груди поэта; поэта – праздновать своей лирой торжество властителя и властителя – иллюминовать свой город в день рождения поэта. Извините, я, право, вижу какую-то либеральную arrière-pensée в ваших словах.

– Напрасно вы принимаете меня за карбонаро. Поверьте, мое сердце умеет биться за Ла Рош-Жакелин, бешеного вандейца, – умеет сочувствовать старику Малербу, склоняющему главу свою на плаху, – они откровенно одушевлены были любовью к монархии, они – герои, в них нет мистификации. Отчего все доселе с восхищением читают переписку Вольтера с Екатериной II? – Оттого, что всякий видит, что они поняли друг друга, отдали справедливость, любили друг друга, оттого, что душа Екатерины была обширна, как ее царство, и душа Вольтера сочувствовала своему веку. И отчего же никто не читает стихов Гёте на приезды, отъезды, разрешения от бремени, выздоровления и т. д.? Я не знаю по-русски, но я много слышал о вашем Державине, и именно о том чувстве искренней преданности, которая доводит его до высочайшего идеализирования Екатерины; не зная Державина, я понимаю чувства, одушевлявшие его, понимаю истинность его восторга; но этой-то истинности и нет в Гёте, ее нет в большей части его сочинений; он парадирует, он на сцене театра при свете ламп, а не на сцене жизни при свете солнца. Лафатер, увидев в первый раз Гёте, не мог удержаться, чтоб не сказать: «Я полагал, что у вас совсем не такие черты лица». А Лафатер редко ошибался. Читая Гёте, он верил, что каждая строка его от души, и поэтому построил о фантазии его черты и не нашел их в лице его, ибо их не было и в душе у Гёте. Так, как в нем не было ничего восточного, несмотря на то, что он, насилуя свой мощный гений, написал «Der West-Östliche Divan», который так и дышит запахом алоэ, стихами Саади и Низами… Тот, кто верен себе, и на челе, и на устах, и во взоре носит отпечаток того, чем полны его сочинения. Как часто останавливался я в Веймаре перед бюстом Шиллера; славный Даннекер отвердил, так сказать, прелестную форму, в которой обитала прелестная душа. И нет возможности Шиллера представить себе иначе.